Академические психологи, обращаясь к проблеме мотивации, как правило, опираются на данные, полученные в ходе экспериментов над животными. Гордое заявление о том, что человек – не лабораторная крыса, может показаться и банальным, и смешным, но, к сожалению, я вынужден прибегнуть к подобной аргументации, потому что теоретические рассуждения академических психологов слишком часто основываются только на результатах подобных лабораторных экспериментов. Разумеется, данные, полученные на животных, могут принести большую пользу при аккуратном их использовании и разумной интерпретации.
Хочется привести еще несколько доводов в пользу выдвинутого здесь тезиса о необходимости антропоцентрического подхода к исследованию мотивации, в противовес зооцентрическому подходу. Обратимся к концепции инстинкта. Если мы определим инстинкт как мотавационную единицу, в которой позыв, мотивированное поведение и объект-цель, или желанный аффект, наследственно детерминированы, то, поднимаясь по филогенетической лестнице, мы обнаружим устойчивую тенденцию к угасанию инстинктов. Если лабораторная крыса демонстрирует яркие проявления пищевого, полового и материнского инстинктов, то у обезьян половой инстинкт (в нашем понимании инстинкта) угасает, а пищевой инстинкт модифицируется; в неизменном виде у обезьян сохраняется только материнский инстинкт. У человека мы не обнаружим ни одного из выше перечисленных инстинктов в чистом виде; его поведение, связанное с выбором объекта-цели, мотивировано сплавом, конгломератом различных наследственных рефлексов, врожденных позывов, индивидуального и культурального опыта. Например, сексуальный позыв, позыв в чистом виде и у человека имеет наследственную природу, но выбор сексуального объекта или выбор конкретных форм сексуального поведения выступает функцией опыта и научения.
То же самое можно сказать и о пищевом инстинкте. Чем выше уровень организации животного, тем менее значимой становится роль голода в мотивации пищевого поведения, и тем более важное значение приобретают вкусы и пристрастия. Крысы не столь разборчивы в еде, как обезьяны, а обезьяне в этом отношении очень далеко до человека.
И наконец, на вершине филогенетической лестницы, утратив один за другим все животные инстинкты, мы обретаем культуру как инструмент адаптации. Раз уж нам приходится подкреплять свои теоретические рассуждения о мотивации данными, полученными на животных, то мы должны четко осознавать всю ограниченность этих данных. Может быть, тогда мы предпочтем эксперименты, проведенные не на крысах, а на обезьянах, хотя бы по той простой причине, что человек гораздо больше похож на обезьяну, чем на крысу, что вполне убедительно продемонстрировали Харлоу и другие исследователи приматов.
